Михаил Талалай: Обычно, Иван Никитич, вы меня представляете как исследователя русско-итальянских связей, и это действительно так: уже лет тридцать я занимаюсь этими связями. Но вот сегодняшний сюжет немножко в сторону, потому что наша сегодняшняя героиня – княжна Софья Евгеньевна Трубецкая – к Италии имеет очень отдаленное отношение. Двадцать лет в России, шестьдесят лет во Франции. Но все-таки, как всегда, какой-то итальянский след найдется. И я на нашу сегодняшнюю героиню вышел опять-таки из-за своего русско-итальянского ареала.
Пару лет тому назад я готовил книгу – сборник сочинений князя Сергея Александровича Щербатова "Искусство как вид духовного познания". Я рассказывал об этой книге, это сборник его очень интересных мировоззренческих эссе. О нем тоже написано не так уж много, и мне попался очень хороший, интересный очерк, подписанный вот этим самым именем – Софьи Евгеньевны Трубецкой. Прекрасный текст. Видно, что человек очень подкованный, квалифицированный, разбирающийся в искусстве, тонко чувствующий искусство. Я взял этот очерк как предисловие к книге о Щербатове, тем более что оказалось, что автор этого очерка, княжна Трубецкая, была племянницей Сергея Александровича Щербатова, ее мама – Вера Александровна Щербатова.
И, естественно, мне надо было написать хотя бы кратенькую справочку, примечание о том, кто автор этого очерка.
Иван Толстой: Из очерка княжны Софии Трубецкой об ее дяде Сергее Александровиче Щербатове, из журнала "Возрождение", Париж, март-апрель 1951 года:
"Пейзажи князя Щербатова, писанные маслом – всегда "скомпонованы", формы обобщены. Своеобразен и характерен тон старого "Limoges" французских пейзажей. Итальянские – теплы по тону, согреты солнцем. В пейзаже всегда выявлена его типическая особенность – в общем колорите, в свете, в формах. Декоративно построены и красочны портреты и naturemorte, оригинальны и изысканны по красочной гамме – композиции. Картины на религиозные сюжеты – всегда строгие – без намека на слащавость и сентиментальность. В них особенно чувствуется широкая и в частности живописная культура Щербатова. "Девы мудрые и неразумные" и "Лествица Иакова" являются, может быть, его шедеврами. Они не только интересны и содержательны – и композиция их ритмична – в них сквозит подлинная мистическая озаренность. Как в масляной технике Щербатова, так и в рисунках – некоторые adeux или atroiscrayons – чувствуется серьезная школа".
Из статьи Софьи Трубецкой. Она употребляет искусствоведческие термины на французском – мелками, карандашами двух или же трех цветов.
О ней почти ничего не было известно
Михаил Талалай: И к этой статье я поставил очень кратенько, естественно, примечание (потому что о ней почти ничего не было известно) о том, что она родилась в Москве в 1900 году, прямо в начале XX века, о том, что она умерла в богадельне в местечке Шель под Парижем в 1982 году, что она была арестована в 1920 году, значит, ей было 20 лет всего лишь (с ее хронологией очень легко отчитывать от 1900 года), по делу Тактического центра. В 1922 году была выслана на "философском пароходе". Ну, вот это почти все, что я нашел и написал. И на этом почти успокоился, хотя это имя и этот прекрасный текст как-то у меня застряли в памяти.
Следующим импульсом для меня стало столетие самого "философского парохода". И один альманах, академический альманах с названием "Русско-византийский вестник", затеял специальный выпуск, посвященный исключительно этому "философскому пароходу". Редакция альманаха обратилась ко мне, я посмотрел состав пассажиров этого парохода, это все совершенно далекие от Италии люди, очень известные, но не приплывшие в Италию, и увидел там имя Софьи Евгеньевны Трубецкой. При этом, конечно, мои собственные познания о "философском пароходе" значительно расширились. Я осознал, что это был не один пароход, теперь, наверное, это всем известно, но это собирательное название, их было много, они плыли не только из Петрограда, но они плыли из Одессы, из Севастополя. И к понятию "философский пароход" надо даже привлечь, надо включить даже поезд и даже несколько поездов, которые отправлялись из Москвы уже в Ригу, в Берлин. В общем, это большое собирательное понятие, относящееся к 1922 году.
Ну, как это случается в академических проектах, все затянулось. Альманах стали готовить и выпустили в итоге только в 2023 году, не так давно, и я успел написать этот очерк. Первый, я думаю, и последний очерк о нашей героине. Признаться, что меня хотели обескуражить, и в редакции этого альманаха мне говорили: "Михаил Григорьевич, что вы соберете? Неизвестная барышня, о ней же ничего не известно, совсем не известно". Особенно Сообщество исследователей Трубецких, а есть теперь даже такое, некие "трубецковеды" (существует даже "Трубецкой клуб", который занимается, естественно, философами, филологами; Трубецких было очень много, очень талантливый род, талантливый клан) – они меня тоже буквально поднимали на смех: "О ком, о Соне Трубецкой вы хотите писать?" И тут во мне, конечно, проснулся азарт. Я подумал, что, наверное, все-таки о каждом пассажире "философского парохода" дотошный исследователь может что-то написать. И я взялся за очерк.
Первым делом я, конечно, обратился к воспоминаниям ее брата, известного персонажа – Сергея Евгеньевича Трубецкого, который очень мало, к моей досаде, писал о своей сестре. Ну, так, просвечивает его любовь к Софье, он, когда рассказывает о своем детстве, сообщает, что он выдумывал для своей сестренки какие-то занятные, порой страшные истории, как он беспокоился о ее здоровье, но не более того. На первый план она выходит, когда он рассказывает о своем аресте, рассказывает о Тактическом центре. Напомню, что такое Тактический центр, словами Сергея Евгеньевича:
В Тактическом центре мы держали связь с противобольшевистскими силами на окраинах России
"В этом Тактическом центре мы держали связь с нашими политическими друзьями и с противобольшевистскими силами на окраинах России, а также спорадически с союзниками. Во-вторых, мы держали контакт с разными противобольшевистскими организациями внутри Советской России".
Это я цитирую его книгу "Минувшее". То есть было достаточно серьезное антисоветское подполье.
И в этот момент на страницах его книги "Минувшее" его сестра Соня выходит на первый план. Он описывает арест.
"Я сидел, в ожидании допроса, довольно долго. Наконец дверь кабинета раскрылась и из него вышло несколько начальственного вида чекистов, среди них – Агранов. Последний, с деланно любезным лицом, подошел ко мне и так, чтобы все слышали, сказал: "Извините, пожалуйста, что я вас несколько задержал, но я был очень занят". – "Пожалуйста, я не спешу", – таким же любезным тоном отвечал я ему. Сказал я это отнюдь не иронически, а по обычному светскому рефлексу, но по резко изменившемуся лицу Агранова я тотчас понял, что он счел, что я над ним издеваюсь.
Я вошел к нему в кабинет. Агранов сообщил мне, что арестована и содержится в той же тюрьме моя сестра Соня. "Впрочем, – почему-то добавил он, – она сидит в прекрасных условиях, просто не в камере, а в будуаре. Наши сестры в царское время так не сидели. Ваша сестра все показала нам про вашу деятельность и совместную работу с нею". – "Моя сестра так вам показать не могла, потому что я никогда с ней никакой политической деятельности не вел", – отвечал я. <…>
"Да, – перешел на другую тему Агранов, – весь политический архив вашего отца, оставленный в Ростове, – в наших руках и он вас изобличает (это было все ложь). Кстати, Лионское радио на днях сообщило, что ваш отец умер". – "Вы можете сообщить мне подробности?" – спросил я. – "Нет, их не было". – "Позвольте обратиться к вам с просьбой, – сказал я, – не объявляйте, пожалуйста, моей сестре про смерть отца". – "Хорошо", – ответил Агранов и, как я потом узнал, он действительно сдержал свое обещание.
Что это – правда, или только, чтобы меня расстроить? – сверлила меня между тем мысль, и снова вся воля моя напряглась, чтобы сохранить полное наружное спокойствие. Я вернулся после допроса в камеру психически совершенно измолоченный. Может быть, если бы Агранов не объявил бы мне о смерти отца, я бы больше взволновался известием об аресте Сони, но тут ее арест подействовал на меня не так сильно. Хотя Соня, которой было тогда 19 лет, действительно ни в чем политическом замешана не была и ничего не знала и даже не подозревала о моей секретной деятельности, она, конечно, все же могла сильно пострадать от ЧК. Однако я почему-то был в этом отношении полон безотчетного оптимизма и не сомневался в более или менее скором освобождении Сони. Волновался я больше относительно условий ее заключения, особенно ввиду ее слабого здоровья и привычки всегда быть окруженной заботливым уходом. Главное, я волновался за маму ввиду наших обоих арестов. Арест Сони был для нее, конечно, совершенно неожиданным и тяжелым ударом".
Соня посидела несколько недель в одной камере с дочерью Льва Николаевича Толстого Александрой Львовной
Михаил Талалай: Итак, нашумевший процесс. Ну, надо сказать, что Соня посидела несколько недель. И, кстати, в одной камере была с дочерью Льва Николаевича Толстого Александрой Львовной. В итоге все-таки выпустили 20-летнюю барышню на свободу. Над Сергеем, конечно, сгущались тучи, и ждали даже расстрела, но тогда, надо сказать, приговор оказался достаточно мягким. И спустя два года Сергея высылают на "философском пароходе". Он испрашивает разрешение взять с собой свою мать, Веру Александру, и свою сестру, Софью Евгеньевну. Они плывут из Петрограда в Штеттин.
И здесь Сергей Евгеньевич вспоминает такой занятный, курьезный эпизод, когда на следующий день после отплытия, это было 30 сентября, день памяти святых Веры, Надежды, Любови и их матери Софии, то есть это были именины его мамы и его сестры, так вот, он вспоминает, что писатель Михаил Осоргин, тоже один из высланных, один из пассажиров этого "философского парохода", говорил витиеватую заздравную речь в честь многочисленных именинниц, бывших тогда на борту парохода. Вот что говорил Осоргин, по словам Трубецкого: "С нами мудрость – София (то есть это сестра Сергея Трубецкого), Вера (его мама), Надежда (тут мне не удалось установить, кого он имел в виду, но среди двух сотен пассажиров наверняка была какая-нибудь Надежда), но нет Любви, – говорил Осоргин. – Любовь осталась там, в России".
И вот здесь, надо сказать, мемуарист останавливается и больше не пишет ничего о своей сестре. Описывает свою жизнь в Париже, работу в РОВСе, политическую, военную борьбу, но сестра Софья практически исчезает из горизонта и вообще исчезает из русской историографии. О ней потом мне пришлось собирать буквально по крупицам.
Иван Толстой: Чем же занималась Софья Трубецкая во Франции все 60 лет?
Михаил Талалай: Здесь, действительно, пришлось потрудиться, пришлось собирать по крохам, потому что в мемуарной литературе она не упоминается, в разного рода справочниках это буквально та же самая единственная строка или пару строк. Поэтому что удалось узнать? Она, понятно, не участвовала в политической и военно-политической борьбе "белого дела" против "красного", чем занимался ее брат Сергей. Но ее имя встречается среди основателей и первых лиц славного общества "Икона", то есть это уже сигнал, что она уходит в искусство и занимается искусством. В числе основателей этого общества был и Сергей Александрович Щербатов, ее дядя, с которого мы начинали.
Затем она, это тоже удалось достаточно быстро установить, один из видных членов Ассоциации Тургеневской библиотеки в Париже. Библиотеку мы хорошо знаем, одним из ее столпов был тот самый писатель Михаил Осоргин, который читал 30 сентября 1922 года витиеватый тост на борту "философского парохода". И тут – удача. Оказывается, что в Бахметевском архиве Колумбийского университета есть фонд, не очень большой, но он существует, который так и озаглавлен – "Софья Евгеньевна Трубецкая Корреспонденс". И в нем – письма, в том числе интересные. Одно письмо – это письмо от Александра Николаевича Бенуа, 1945 года.
Иван Толстой: Письмо к княжне Трубецкой от Александра Николаевича Бенуа, извлечено из Бахметевского архива Колумбийского университета:
"23 декабря 1945 года.
Дорогая и милая София Евгеньевна!
Merry Christmas!
Куда же Вы пропали? Уж не больны ли Вы? Надеюсь, что нет, и что наступающий праздник Вы проведете в наилучших условиях! А что же мои акварели? Наперед знаю, что и на сей год ничего не вышло. Положительно, не перейти ли нам на жанры Пикассо?
Но ведь возможно, что именно эта неудача и заставляет Вас прибывать в латентном положении!
Это только усугубляет наше огорчение. И дела-то наши Вам не удалось поправить…
Вас самих же не имею утешения видеть. Поэтому хотя бы Ваше возвращение пообещайте, пусть и на мгновение.
Целую Ваши ручки,
Александр Бенуа".
Эмигрантка во Франции стала тем, что мы сейчас называем арт-дилерами
Михаил Талалай: И вот эта письма легкими штрихами нам приоткрывает завесу над основной сферой профессиональных занятий бывшей пассажирки "философского парохода". Эмигрантка во Франции стала тем, что мы сейчас называем арт-дилерами. Я думаю, весьма скромным арт-дилером, но высокой квалификации. О чем, кстати, свидетельствует не только письмо Александр Николаевича Бенуа, но и очерк, посвященный ее дядюшке, князю Щербатову.
Я связался с родственниками Софьи Евгеньевны, с Трубецкими, живущими сейчас в Америке, – Ирина Трубецкая, в первую очередь назову это имя. И она сообщила, что в семье хорошо известно, что во Франции она занималась тем, что покупала и продавала картины, гравюры, эскизы, литографии, рисунки, антикварные книги. Но работала на дому, у нее не было своего собственного антикварного магазина. Но все-таки считают, что ее деятельность, должно быть, была успешной. Она зарабатывала на свою жизнь и помогала даже другим эмигрантам.
И вот те акварели Бенуа, про которые он спрашивает в письме, очевидно, Софья реализовала, скажем так, по своим каналам. И Александр Николаевич не только был автором акварелей, которые он продавал через нее, но и атрибутировал вещи, которые проходили через ее антикварную скромную лавку. Маститый искусствовед помогал ей в атрибуциях. У тех же американских Трубецких сохранились антикварные рисунки из ее коллекции, при которых остались заметки Александра Николаевича Бенуа о том, кого он считал их авторами, поскольку сами эти работы не были подписаны. То есть шла, действительно, серьезная атрибуция для нашего арт-дилера.
Существует и другое письмо в Бахметевском архиве, отправленное все к той же Софье Евгеньевне, и другого плана. Очень интересное письмо от Ивана Шмелева. Известно, что они дружили. Известно, и об этом пишут литературоведы, немного, но пишут, что княжна Софья хлопотала и помогала, даже немножко финансово помогала, изданию его книги "Лето Господне" в 1948 году. Письмо, которое находится в Колумбийском университете, оно чуть ранее написано было, в 1946 году.
"15 июня 1946 года.
Дорогая София Евгеньевна!
Редакция газеты "Русская Мысль" просит меня (письмо-просьбу я получил сегодня утром) передать Вам приглашение от Комитета Издательского фонда "Русской Мысли" на организационное собрание фонда 16 июля, в среду в 3 часа дня.
Написал мне Владимир Феофилович Зеелер, мой друг, член Редакции, объяснив обращение к моему посредничеству: 1) моими добрыми отношениями с Вами; 2) спешным назначения собрания; 3) Редакция не знает Вашего адреса; 4) считает Ваше участие среди лиц, сочувствующих газете морально, очень веским; 5) в надежде, что моя просьба может иметь в Ваших глазах некий вес.
Я, захваченный этой спешностью, считаю для себя нравственно обязательным осведомить Вас об этом. Лично я вполне разделяю желание Редакции, зная Вас, чистую душу русскую, отзывчивую на все благое. Газета испытывает, конечно, трудности роста и укрепления, она нужна русским зарубежным людям и нуждается в их поддержке, особенно в поддержке читателей-друзей, душевно чистых и волевых.
Но обратиться ко мне с просьбой написать Вам – всецело мысль Редакции: я сам только из субботнего № 3 и из письма Владимира Феофиловича Зеелера узнал о проекте Издательского фонда "Русской Мысли", однако всемерно присоединяюсь к просьбе Редакции. Как не член Издательства и Редакции, а лишь их сотрудник, из вне этого дела. Формально — это призыв "Русской Мысли" – "к нашим друзьям и читателям", и понятно, что в организационном собрании участия я не принимаю. Я, так сказать, "ходатай" и "подогреватель" с их стороны. А то странная была бы помощь: как бы прошу – "для себя".
Это уже дело друзей-читателей – помочь газете. Мы, сотрудники, поможем ей в меру сил наших, Вы это знаете, добрый друг.
От второго-третьего дня уезжаю подышать, духу набраться. Как смутно, мутно – и тревожно в мире! Никак душу не положу – все забыть и забыться в радостной работе.
Целую Вашу руку,
Ваш Иван Шмелев.
P.S. Да, адрес собрания: 13, Raspail (во дворе, первый этаж), квартира Лазаревского".
Михаил Талалай: Жила Софья Евгеньевна в Кламаре, это очень такой интересный, замечательный уголок русской Франции, недалеко от Парижа. Там же жил ее брат, ее мать, да и второй брат, про которого мы еще не говорили, Александр Евгеньевич. Не говорили, потому что он не был пассажиром "философского парохода", эмигрировал он совершенно другим образом. Это был видный офицер, участник Первой мировой войны, награжденный во время этой войны орденами. Уже в 1918 году, летом, он сумел выбраться из Москвы, ушел в Добровольческую армию и даже участвовал в безуспешной попытке вызволить Николая II из его заточения в Тобольске. Потом он эмигрировал и тоже обосновался в Кламаре.
Михаил Георгиевич тоже жил в Кламаре, но наезжал часто в Рим, где был настоятелем Римской церкви
В Кламаре Александр Евгеньевич женился на овдовевшей Александре Осоргиной. Это любопытная история Трубецких и Осоргинах. Дело в том, что она овдовела после гибели ее супруга Георгия Осоргина, расстрелянного на Соловках. Об этой гибели писал и Солженицын в своем "Архипелаге ГУЛАГ", потому что уже после смерти Георгия Осоргина Александра, которая приехала навестить его на Соловках, родила сына Михаила. Я был знаком с Михаилом Георгиевичем, он тоже жил в Кламаре, но наезжал очень часто в Рим, где был настоятелем Римской церкви. У него было две церкви, одна – кламарская, это почти домовая церковь Трубецких-Осоргинах и прочих русских эмигрантов, живших в Кламаре, а другая – это известная посольская церковь на Виа Палестро Святого Николая, и он курсировал между Кламаром и Римом.
Я познакомился с отцом Михаилом Георгиевичем, назовем уж его отчество, хотя для священников это не принято, с отцом Михаилом Осоргиным, очень давно. В свой первый приезд в Рим в 1989 году мы с ним сразу познакомились, достаточно сблизились. Он поручал мне разного рода задания исторического характера и прочее. Так вот, он мне стал рассказывать занимательные истории об эмигрантской жизни и рассказал, что в его семье даже готовился судебный процесс – они хотели разоблачить писателя Михаила Осоргина, настоящая его фамилия – Ильин, от лица своего семейства настоящих Осоргиных. Это был замечательный процесс, где смещалось лишь только ударение, то есть ОсОргины против ОсоргинА. Но в итоге как-то они все-таки не решились на этот процесс, но идея у них такая была. Они на него сердились, на писателя.
Иван Толстой: А предмет ссоры какой был?
Михаил Талалай: Предмет ссоры, по рассказам отца Михаила, был в том, что они все-таки очень сильно расходились в политических взглядах. Осоргин был более левым, эсером, антимонархистом, в то время как аристократы, дворяне Осоргины, естественно, были более правые. Поэтому, как я помню из его рассказов, это именно политические разногласия. Они были недовольны его публицистикой и не хотели, чтобы такого рода взгляды излагал человек их клана, их рода, рода Осоргиных.
И в том же самом Кламаре, и это, наверное, наиболее известный и, быть может, наиболее изученный сюжет (не мною), но обосновался и Николай Бердяев. На доме, где он жил, где он собирал раз в неделю у себя в этом жилище, в кламарском жилище, религиозный интеллектуальный салон, сейчас висит мемориальная доска. Участвовала ли в этих сходках княжна Трубецкая? Я думаю, что да. Жила по соседству, ее братья были тоже философы, наверняка она ходила и к Бердяеву. Но следов об этом у нас не осталось.
Она, повторю, была совсем незаметным человеком, была незаметным пассажиром. И вот теперь вышел этот первый и, повторю, думаю, что и последний очерк о ее жизни.
