Иван Толстой: Группа историков во главе с кишиневским исследователем Леонидом Мосионжником работает над книгой, посвященной Григорию Котовскому в бессарабский период. Книга основана на глубоком и тщательном изучении всевозможных архивов, прессы начала ХХ века, прежде всего – окраинных газет, воспоминаний, свидетельств и легенд. Кое-что из легенд и мемуаров мы и попробуем подергать за хвост сегодня. И поможет нам сам автор исследования – Леонид Мосионжник.

Леонид Авраамович, кто такой Григорий Иванович Котовский? Я так понимаю, вспоминая прочитанное, услышанное, какие-то детские впечатления, что это некий разбойник, но в большой степени некий благородный герой, благородный разбойник – может быть, по типу Робина Гуда или кого-то другого. То есть у детей, у подростков, которые играли в Котовского, которые читали о нем, которые слышали о нем от учителей, сложилось все-таки, скорее, благоприятное, сочувственное впечатление. Это справедливо для Григория Ивановича?

Леонид Мосионжник: Да, это абсолютно справедливо. Сколько бы сейчас ни пытались как-то пересмотреть его образ, но среди всех героев Гражданской войны Котовский резко выбивается из общей темы. Его не удается, не удавалось раньше, не удается и теперь расписать ни белой, ни красной, ни черной краской. В нем есть внутренняя глубина и внутренняя неоднозначность.

Да, действительно, начинал он, скажем так, как разбойник, но для этого были все основания. Он родился в крае, который никак нельзя назвать благополучным. Бессарабия того времени переживала переход от традиционного хозяйства к капиталистическому, а такой переход всегда очень-очень болезненный. Масса была людей, которые не могли найти себе места в жизни новой и в то же время помнили, что еще недавно они жили неплохо, и не считали нормальным то, что с ними произошло.

Котовский был, в принципе, человеком такого же рода. Он окончил сельскохозяйственное училище, хорошо окончил, пошел на службу практикантом. Кстати говоря, что для него характерно, сколько угодно что угодно плохого о нем писали в дореволюционной прессе, кроме одного: ни один его наниматель не жаловался на его профессиональные качества. Наоборот, все отмечали, что работал он отлично и мог бы работать отлично.

До аж 1904 года он все-таки искал работу по специальности. Но с первым хозяином – Мечеславом Скоповским – не то помещиком, не то арендатором, да и то мелким, если учесть, что его вотчина располагалась на хуторе Валя Карбуна, у него не сложились отношения. Был какой-то неясный конфликт, и в чем он заключался, мы знаем со слов только самого Котовского. Так или иначе, после этого перед ним остались закрытые двери. Помещиков в Бессарабии было не так много, все друг друга знали, поэтому конфликт с одним из них закрывал дорогу ко всем остальным. Ему оставалось либо упасть на дно общества, либо пропадать. В таком положении были очень многие люди, Котовский отличался от них только тем, что пропадать не согласился. Так что начало его пути вполне объяснимо.

Кстати, должен сказать, мы ограничились периодом до 1917 года, потому что именно этот период освещен материалами кишиневских архивов. До недавних пор эти архивы были либо практически недоступны, либо те, кто в них все-таки работал, ранжировали материал под свое представление: какой образ они хотят нарисовать – образ будущего красного командира или наоборот? Поэтому периодом после 1917 года я практически не занимался, потому что об этом и так написано достаточно много.

Иван Толстой: Леонид Авраамович, позвольте двинуться вот к этой самой критической дате – 1904 году – и спросить: что, собственно, сломалось в Котовском? И как Котовский – совсем положительная фигура стал Котовским двусмысленным?

Леонид Мосионжник: Я бы не сказал, что в этот момент что-то сломалось в нем самом. Сломалось в стране. Началась Русско-японская война, и стало ясно, что старый режим безнадежно не вытягивает. Давно ведь известно, что социальная система, политическая система рушится не потому, что против нее выступают какие-то заговорщики. Она рушится потому, что перестает соответствовать задачам дня, перестает с ними справляться.

Вот любимые мои примеры. Допустим, крушение царского поезда на станции Борки. В 1888 году сошел с рельсов поезд, в котором ехал император Александр III с семьей. Расследование началось с поисков бомбы, которую принесли в корзине с мороженым, какого-то замысла. Оказалось – нет, не в том дело. Подумали обо всем: и о том, каков должен был быть состав поезда, и кто должен… только о технике безопасности не подумали. Новиков-Прибой в романе "Цусима", посвященном разгрому русского флота в 1905 году в Русско-японской войне, пишет о том же самом: командиры на парусном флоте были бы хороши, а вот современным флотом управлять не умеют. Вот примерно то же самое происходило во всей российской политической системе 1904-1905 годов. Стало ясно, что эта система безнадежно не вытягивает.

Если же вернуться к Григорию Ивановичу Котовскому, в 1904 году стало ясно, что законного места в этой жизни он не найдет – оставалось переходить к незаконным. К тому же как раз в это время его должны были призвать в армию, а армия воевала на другом конце света, вела колониальную войну, непопулярную в самом населении, причем даже эту войну она проигрывала. Что было делать Котовскому в этой армии? Она проиграла все сражения даже там, где победа уже была буквально на расстоянии вытянутой руки, против противника, которого даже после войны считали слабым. Это должно было говорить только об одном: о некомпетентности командования, о неспособности всей правящей системы, которая не могла ни воздержаться от этой войны, ни хотя бы ее успешно вести.

Когда его наконец-то арестовали за уклонение от воинской повинности, а это было 9 января 1905 года, то есть как раз в тот день, когда в Петербурге расстреливали демонстрацию рабочих, к этому времени уже пал Порт-Артур. Когда его направили в полк, русская армия уже успела потерпеть поражение при Мукдене. В мае – морской разгром при Цусиме. И лишь через неделю после этого Котовский бежал из полка и перешел на полностью нелегальное положение. После Цусимы, после этого катастрофического поражения, даже царизму стало ясно, что войну надо кончать, что ее выиграть уже нельзя. Так что я бы не сказал, что что-то изменилось, что-то сломалось в самом Котовском.

Иван Толстой: Давайте перейдем к шагам, к приключениям и к деяниям Григория Ивановича. Остановимся на каких-то наиболее ярких эпизодах, которые показывают его в деле, что называется, употребляя одновременно и литературный язык, и юридический.

Леонид Мосионжник: Ну, в деле – тут четко делится на два периода. Первый период – это 1905–1906 годы, когда Котовский действовал в Бессарабии. Первое его деяние – это, собственно, кража в самом Кишиневе, достаточно крупная.

Потом он вступает в шайку Дорончана, действовавшую на бессарабских дорогах. Об этом Дорончане что только не нафантазировано: то он эсер, то он боевик. На самом деле это был крестьянин из села Минжир Измаильского уезда, до этого осужденный за несколько разбойных нападений, сосланный на Сахалин и оттуда бежавший и снова принявшийся за разбой. Вот в эту шайку и вступил Котовский. Причем очень характерно, что 24 ноября 1905 года он там еще рядовой член, но уже через неделю, 1 декабря, он фактически замещает атамана.

А потом Дорончан был арестован, и Котовский стал атаманом сам. Надо сказать, что это требовало не только личных качеств, но и согласия всех остальных товарищей. И вот состав этой шайки, по полицейским документам, а в основном именно они и отложились в архивах, известен практически поименно. Десять человек основного состава, из них только у Котовского было среднее специальное образование. Еще двое, Пушкарев и Демянишин, оба крестьяне Подольской губернии, что означает – приписаны к крестьянскому сословию, но подались на заработки в другую губернию и фактически крестьянами быть уже перестали, – только эти двое были грамотны. Остальные – крестьяне-арендаторы из самой Бессарабии фактически без средств к существованию, недвижимого имущества ни у кого из них не было, грамотными они не были. Трое из них на суде должны были говорить по-молдавски через переводчика, то есть государственным языком они не владели.

Понятно, что это были сельские и городские люмпены. Котовский их собирал вокруг себя и пытался учить их собой, своим собственным примером, что значит – действовать самостоятельно, что значит – не полагаться ни на кого, не только на начальство, но и на него самого, на атамана. И научить их он этому не смог. В одном из дел есть такое эпизод: ограбленная барышня Ревекка Шапиро расплакалась, когда один из членов шайки стал снимать с ее руки колечко, и этот грабитель не знал, что делать дальше – снять или не снять. Как свидетельствуют показания потерпевшей, он беспомощно смотрел на атамана, пока тот сам ему не сказал: "Оставь". Что было делать Котовскому с такими товарищами?

Иван Толстой: На что вообще посягала банда? Были ли они конокрады, угоняли скот или брали бриллианты, как в рассказанном вами эпизоде?

Леонид Мосионжник: Ну, скажем так, бриллиантов там ни у кого из потерпевших не было. Они грабили на большой дороге случайных проезжих, причем на 80 процентов это были евреи, потому что именно евреи в то время занимались мелкой торговлей в сельской местности в Бессарабии. Это не говорит о каком-либо национализме, Котовский националистом никогда не был, и по его действиям и по его словам это видно. Это говорит лишь о том, кто ездил по дорогам тогдашним.

Что касается бриллиантов, слухи были только в одном случае. В ноябре 1905 года, дата в документах не стоит, он ограбил дом крупного помещика Дмитрия Николаевича Семиградова. Этот помещик пользовался дурной славой, дом его находится в Кишиневе, сейчас там посольство, угол Пушкинской и Подольской улиц, но и то большой добычи не нашлось. А уходя, Котовский оставил там записку, которую, как он позже показывал, он сам написал, записка какая-то на немецком языке.

Вот эта история превратилась в целую эпопею, что якобы Котовский под видом гостя помещика явился к хозяину, что тот начал хвастаться, вот, дескать, "нападет Котовский, вот я ему покажу, у меня для него браунинг припасен, угощу его", и тем же вечером Котовский с дружиной, которой у него на самом деле не было в тот момент, его ограбил и оставил записку: "Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати". Что тут было? Было реальное событие, которое можно было приукрасить. И было народное сознание, которое готово было, радо было приукрасить любое событие. Особенно если жертвой оказывался Семиградов, который в городе пользовался очень дурной славой.

Иван Толстой: И вообще, это сюжет пушкинской повести "Дубровский" практически.

Леонид Мосионжник: Котовский сам любил эту повесть, сам в этом признавался. И очень многое тут дорисовано до образа Дубровского. Вообще, если уж затронули эту тему, тема благородного разбойника в романтической литературе расписана великолепно. Еще дореволюционные газеты сравнивали Котовского с Карлом Мором, это герой драмы Фридриха Шиллера "Разбойники", сравнивали его с Ринальдо Ринальдини, имя этого разбойника из романа Вульпиуса было тогда на слуху, сравнивали, конечно же, с Дубровским.

Похоже, лишь Василий Витальевич Шульгин, деятель Думы, один из идеологов Белого движения, автор многих томов интереснейших мемуаров, впервые его сравнил с Робином Гудом. Лишь после революции образ Робина Гуда вытеснил вот этих вот – Карла Мора, Ринальдо Ринальдини и прочих. Особенно после того, как Михаил Абрамович Гершензон, писатель, в 1940-м, если не ошибаюсь, году издал свою знаменитую повесть "Робин Гуд", то уже в ней заметно – Михаил Абрамович был школьником, когда вся Одесса гудела от слухов о подвигах Котовского, и в его повести уже Робин Гуд слегка ранжируется под образ Котовского. Мне, например, запомнилась одна фраза. Когда Робин Гуд просит, чтобы Маленький Джон позволил ему схватиться с Гаем Гисборном один на один, он произносит фразу, которую английский разбойник не мог произнести, а вот для Котовского, анархиста, она очень характерна: "Ни разу в жизни я не приказывал тебе как начальник. А вот теперь…"

Но все это не выходило бы за рамки чистой литературы, все эти Робины Гуды и так далее, если бы таких культур не было в жизни, причем в самых разных странах. Я уже даже не буду напоминать о русских казаках, таких как Степан Разин или Емельян Пугачев. Всякий, кто хоть немного интересуется русской историей, эти имена точно знает. В Монголии еще недавно была целая культура сейнеров. Ну, а в Бессарабии это были гайдуки, эта традиция длилась с XVII века по начало ХХ. И неслучайно один из фильмов о Котовском, вышедший в 1972-м, если не ошибаюсь, году, фильм режиссера молдавского Валериу Гажиу, так и называется – "Последний гайдук".

И в этих субкультурах были свои кодексы: не обижать бедняков, не допускать убийств, кроме вынужденных, и непременно делиться награбленным с теми, кто нуждается. Фактически гайдуки становились чем-то вроде народной власти там, где от власти реальной народ уже ничего хорошего не ждал.

Иван Толстой: Из книги Леонида Мосионжника о Григории Котовском. Глава "Быть признанным при жизни". Эпиграф: "Его слава впереди его летит". Из песни "Котовский" группы "Запрещенные барабанщики".

"Слава Котовского уже в 1906 году разнеслась по всему югу. Когда в конце апреля был арестован Иван Головко, "Бессарабская Жизнь" 2 мая 1906, №104 (489), сообщала: "Местный пристав, господин Сандуци, давно уже выслеживал этого опасного преступника – участника разбойнической организации Котовского". При этом никакие комментарии, кто такой Котовский, публике в то время уже не требовались. Телеграмма губернатора А. Н. Харузина ("важнейший и опасный") сделала его известным по всей России, вплоть до столичного Департамента полиции, где его тут же признали еще и политическим. Весь сентябрь 1906 года, до самой поимки, его готовы были искать то в Румынии, то в Австрии. ""Одесские новости" в номере от 15 апреля 1907 года писали, что Котовский "во всех подвигах шайки выдвигался и обрисовывался молвой непримиримым мстителем для сильных мира сего и защитником угнетенных". В отчетах о суде в апреле 1907 года либеральные газеты специально подчеркивали, что "некоторые свидетели оттенили рыцарские качества Котовского, и поэтому публика прониклась к нему особым расположением".

Присяжный поверенный Василий Андреевич Гродецкий 24 марта 1907 года был назначен защитником Котовского, Дорончана, Пушкарева и Демянишина на предстоящем суде. Позже он сам вспоминал о своей первой встрече с подзащитным:

"Однажды я посетил тюрьму в тот час, когда арестованных вывели на прогулку в тюремный двор – в "большой каменный мешок"… и я увидел такую картину. Масса арестантов разгуливала в серых тюремных халатах. На этом сером фоне выделялась высокая, стройная фигура человека, одетого в свое платье "с воли", как характерно выражаются арестанты, в сапогах, галифе и в светло-зеленой вязанке, которая оттеняла его красивую, сильную природу. Большинство арестантов гуляли как-то пассивно, с опущенными головами, а человек в зеленой вязанке, опустив правую руку на плечо своего товарища, быстро шагал, размахивая левой рукой, и что-то горячо объяснял своему спутнику. Я не мог оторваться от этой картины и спросил тюремного надзирателя, кто это в зеленой вязанке. Он ответил с гордостью: "Разве вы не знаете – это наш знаменитый Котовский".

Когда Котовский вернулся в родной край после побега с каторги, его имя было настолько известно, что превратилось в кличку. У него появились "двойники". В шайке Захарии Поповича оказался "маленький молдаван, которого в насмешку называли Котовским", К. Константинеску познакомился с ним в Кишиневской тюрьме. Есть основания полагать, что именем атамана прикрывались и другие лица. Иначе трудно объяснить сведения, которые приводит И. Н. Шкляев, серьезно работавший с архивными документами:

"Поздним вечером 24 сентября 1915 года в квартире крупного торговца скотом Арона Гольштейна на Коблевской раздался звонок. Открывать дверь спустилась горничная и "была вежливо оттиснута" тремя налетчиками.

– Достопочтенный господин Гольштейн, – вежливо поигрывая "смитвессоном", заявил главарь налетчиков, – как вам известно, многие одесские старушки и младенцы не имеют средств для покупки молока. Поэтому будьте любезны внести нам для этих несчастных десять тысяч рублей, что, конечно, наполнит их сердца небывалой благодарностью к столь доброму жертвователю.

После столь прочувствованной речи Арон Яковлевич попытался предложить налетчикам "для бедных старушек и младенцев" 500 рублей, однако был грубо остановлен весьма хлесткими выражениями по своему адресу. В домашнем сейфе и карманах торговца оказалось всего 8312 рублей, но доход бандитов пополнился благодаря содержимому бумажника гостя – барона Штайберга на сумму 526 рублей".

Как видим, названо и полное имя-отчество потерпевшего, и его адрес, и суммы – не мифические "20 тысяч", а с точностью до рубля. И названа конкретная дата. Однако Котовский в этот самый день и час был занят совсем в другом месте: он грабил частного поверенного Л. Х. Гольденштейна в Кишиневе, по улице Тиобашевской, 18, причем сохранились материалы предварительного следствия по этому делу. Можно предположить одно из двух. Либо одесский главарь сам действовал под маской Котовского – по крайней мере, подражая его манерам, либо путаницу внесли газетчики из-за сходства фамилий потерпевших: ну кто еще может грабить в таком стиле? Плюс, конечно, обычное приукрашивание реальности: пафосная речь, как при налете на Бродовского, преувеличение суммы… Не забудем: следствию и суду обычно требовалось около года, чтобы установить истину, а репортаж должен выйти по свежим следам.

Уже 27 июня 1916 года "Голос Кишинева" в репортаже об аресте Котовского писал о том же: "Это имя в течение десяти лет с небольшим перерывом привлекало всеобщее внимание. Вокруг него создавались легенды, часто его именем пользовались другие преступные типы, так как достаточно было возгласа: – Я Котовский! – чтобы наводить панику и ужас на жертву". Сам Котовский в тюремной автобиографии писал, что никогда не называл потерпевшим своего имени, кроме двух последних случаев, притом сам этот факт должен был подтвердить, что "эти два последних преступления были мною совершены в состоянии какой-то невменяемости". Выходит, что знаменитую фразу: "Я – Котовский!" – произносили в основном самозванцы?!

Свиноторговец "Дица" (Смирнов) сознавался следователю, что Котовского он боится, как и всякий, кто должен ездить с деньгами по бессарабским дорогам. Но за несколько дней до этого он в пьяном виде хвастался, будто укрывал Котовского от облавы в своем подвале, а теперь везет от него письмо. Однако Дица неудачно выбрал место для своей бравады: вскоре Котовский как раз в тех местах совершил очередной грабеж, и хвастуну пришлось оправдываться в полиции.

А тем временем фигура лихого атамана стала сущим кладом для прессы. В.М. Дорошевич в фельетоне "Двадцатый век" (1899 год) иронизировал: газеты-де будут сами организовывать кражи, самоубийства и кораблекрушения, чтобы было чем заполнить страницы новостей. А тут – живая сенсация! "Одесская пресса захлебывалась от восторга – сенсационный материал расходился мгновенно. "Бандит-романтик", "Новый Карл Моор" имел бешеный успех у восторженных почитательниц его уголовного таланта". Это необходимо учитывать, пользуясь тогдашними газетами. Опираться на их материалы можно лишь тогда, когда другой информации нет вообще (или когда речь идет не о реальных фактах, а только об их освещении журналистами).

Именно городские легенды, распространявшиеся через прессу, и стали основой "романа о Котовском", творившегося не столько даже им самим, сколько публикой. Это были те ожидания, которые он должен был оправдывать, раз уж он признан героем".

Это была цитата из книги Леонида Мосионжника.

А что же второй период деятельности Котовского, о котором вы упомянули?

Леонид Мосионжник: А вот второй период – это с 1914 года по 1916-ый, можно даже сказать – по февраль 1917-го. Это после того, как Котовский бежал с каторги. Здесь документов гораздо меньше. Во-первых, конечно, ему было что скрывать, и поэтому не все попало в поле зрения полиции. Во-вторых, началась мировая война, и царская юстиция попросту сбилась с ног, поэтому дела проводились ускоренно. Не говоря уже о том, что и Бессарабская губерния, и Херсонская губерния, в которую входила Одесса, то есть вся та территория, где действовал Котовский, с первого же дня оказалась на военном положении, что тоже влияло и на скорость рассмотрения дел, да и на характер приговоров. В общем, что делал Котовский с момента побега с каторги и до сентября 1915 года, известно только по слухам. А слухи всегда дорисовывают картину под то, что хотелось бы видеть.

С сентября по декабрь 1915 года Котовский совершает серию налетов в Кишиневе, уже в самом городе. И на сей раз состав его шайки – это уже городские налетчики. Конечно, состав был непостоянный. Среди них несколько имен выделяется – это Михаил Ивченко, Михаил Афанасьев, Арон Кицес, братья Гефтманы. Как видите, тут состав совсем другой, тут уже крестьян нет.

И вот тут происходит интересная перемена. Вообще, в 1906 году только 6 января при налете на Аргеевской дороге Котовский впервые сделал хоть какое-то политическое заявление. 15 января 1906 года при налете на Костюженскую больницу, психиатрическую больницу под Кишиневом, он впервые заявил, что он атаман комиссии анархистов-коммунистов. Ну, и при следующем налете еще один раз. И это первые вообще его заявления, которые можно хоть как-то понимать как политические. А вот в 1915–1916 годах картина заметно меняется. При налете, например, на Ревекку Коган 25 декабря 1915 года он уже заявляет: "А нам не особо нужны деньги, мы это делаем из идейных соображений". При следующем налете, в декабре, на Леона Черкеза, он произнес целую речь о том, что при других условиях жизни он мог бы применить свои способности на пользу общества и что "хоть господин Черкез и прогрессивный судья (Черкез был мировым судьей), а все же он не поймет, что нас заставляет так действовать".

И это уже не говоря о документах, которые он составил после июня 1916 года, когда он был арестован и вскоре переведен в Одесскую тюрьму, и там он уже составил целый ряд документов, которые, кстати, не очень-то публиковались. Например, он там написал обширнейшую тюремную автобиографию – 17 листов с обеих сторон. В сборнике 1956 года опубликованы только первые четыре страницы, все остальное как-то не вписывалось в тот образ, который хотели видеть. И понятно, что автобиография эта предназначалась для судей, поэтому, если и были у него какие-то революционные настроения в тот момент, он об этом ничего не написал, зато много писал о своем патриотизме, о том, как он жертвует на нужды раненых.

И в конце там проскальзывает любопытная вещь. Он тогда добивался, чтобы ему позволили вместо приговора, а уже было понятно, что приговор может быть только смертный, пойти добровольцем в армию и таким образом искупить вину, в то время закон это допускал, и замечает, что у него еще раньше были мысли, если неприятель вторгнется в Бессарабию, создать партизанский отряд и действовать в тылу неприятеля. Ну, можно сказать, конечно, что это поза, можно при желании, но не будем забывать, что всего лишь через год именно так Котовский и поступил. Стало быть, еще тогда, еще не зная, что близки такие события, он уже думал, а кем бы он мог бы быть, если бы он пошел, допустим, в армию. Вообще, очень любопытно то, что в документах для Одесского военного окружного суда Котовский гораздо точнее говорит о своем будущем, чем в автобиографии, написанной уже для партии в 1920 году, о своем прошлом.

Иван Толстой: Из книги Леонида Мосионжника о Григории Котовском:

"Случай с ганчештским приставом.

В целом ряде случаев неясно, полный ли вымысел перед нами или нет. 30 июня 1916 года, сообщая об аресте Котовского, "Одесские новости" привели целую подборку таких слухов. Вот один из них: "Однажды пристав одного из станов Кишиневского уезда Полтораднев, получив распоряжение изловить Котовского, поручил это дело отряду стражников. В имении Бардар, куда в поисках Котовского прибыли стражники, пристав Полтораднев учинил им "разнос" за то, что они его плохо ловят. А между тем в двух шагах от пристава и стражников стоял сам "искомый" и равнодушно улыбался. Когда же пристав удалился, Котовский сам предложил стражникам свои услуги в деле поисков Котовского".

Конечно, этот случай не был документирован. Но губернский секретарь Константин Константинович Полтораднев действительно в 1916 году был приставом 2-го стана Кишиневского уезда – с резиденцией в Ганчештах, и Бардар, не раз ставший ареной действий Котовского, входил как раз в этот стан. Именно он вел первичное дознание о последних двух грабежах Котовского близ Бардара, его подпись стоит под многими документами. И вряд ли становой из соседней губернии был в Одессе так уж известен, чтобы газета даже фамилию не перепутала.

Так что этот случай мог иметь и реальную подоплеку. Тем более что 17 июня 1916 года Котовский сам говорил потерпевшим, что отдаст стражникам часть денег, так что его "особые отношения" со стражей не исключены. Другой вопрос – насколько вся эта история приукрашена журналистом, но тут мы переходим из сферы истории действий самого Котовского в другую сферу – в историю общественной психологии: какого рода новостей ждали читатели одесских газет.

Этот же эпизод вошел и в книгу В. Г. Шмерлинга: "Котовский же преспокойно стоял в двух шагах от пристава, не подавая и виду, что его интересует этот разговор. Пристав уехал, а он остался с лесником и стражником "ловить Котовского". А в видоизмененном виде он вошел в фильм "Последний гайдук" – в сцену побега с каторги. Атаман здесь переодевается офицером и заявляет: "Ловим беглого каторжника Котовского. Коня! Скорей свежего коня!"

Вот, например, сцена, когда атаман под видом богатого помещика является к намеченной им жертве, а та хвастается, что в случае нападения сможет за себя постоять. "А в самом деле, что бы вы ему сделали, вдруг да заявись он неожиданно к вам?" – "Очень просто: у меня всегда на стуле у кровати лежит заряженный браунинг". В ту же ночь атаман грабит хозяина: отбирает у него ковер – подарок шаха, дорогую саблю или палку – подарок бухарского эмира, и оставляет записку: "Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати".

Скорее всего, в основе этого рассказа – все же воспоминания самого Котовского. Ведь в протоколе его допроса 19 февраля 1906 года значится: "Потом в середине Ноября я с товарищами, которых назвать не могу, совершил кражу у Семиградова. По моим сведениям, Семиградов должен был получить крупную сумму денег, которых, однако, не оказалось. Оставленная там записка на немецком языке написана моей рукой".

В другом варианте той же истории хозяин дома, бессарабский помещик, хвастает, что под ковром у него спрятана кнопка звонка: достаточно наступить на нее – и сигнал поступит в полицию. Котовский после этого велит хозяину поднять не руки, а ноги. Так это описано у В. Г. Шмерлинга: "Ноги вверх!" Кстати, это буквальная цитата из В. М. Дорошевича, из фельетона "Истинно русский Емельян" (где, однако, эта фраза звучит совсем в другом контексте). У М. И. Новохатского вся история передана как "занимательный рассказ", а фамилия помещика – Негруш. В фильме 1942 года та же фраза звучит: "Ноги на стол! Я – Котовский!" Причем дело происходит в доме князя Каракозена (Кантакузина), а атаман в это время одет монахом и играет с хозяином в карты. Точно так же это описано и в книге Г. А. Ананьева, но… дело происходит в конце 1918 года, в оккупированной немцами Одессе, когда Котовский является к помещику Остроумову под видом киевского архимандрита Зосимы. А в детской книжке Ю. Дмитриева действие опять переносится в дореволюционную Бессарабию, но не в Кишинев, а в имение некоего не названного по имени помещика. Так когда же и где же это было?"

Это была цитата из книги Леонида Мосионжника.

Леонид Мосионжник: Здесь очень одна характерная деталь, когда дурная сохранность источников мешает нарисовать нормальный образ. Находясь в Одесской тюрьме, Котовский после смертного приговора написал письмо жене генерала Брусилова. От генерала Брусилова, командующего Юго-Западным фронтом, зависело утверждение приговора. Он там просил заменить ему смертную казнь хотя бы расстрелом, все-таки не такой позор. И, в частности, он писал: "Был случай, когда в Кишиневе во время грабежа мы застали в доме всего двух женщин и, видя их испуг и слезы, я решил их не грабить, успокоил их, а сообщникам сказал, что денег не нашел".

Писатель Борис Соколов, который, вообще-то, издал в 2012 году очень хорошую монографию о Котовском, причем без предвзятости и без попыток как-то его очернить, пришел к выводу, что, наверное, этот случай Котовский сам выдумал, поскольку ни имен, ни дат он там не назвал.

Мы документы обнаружили. Они оказались в Кишиневском архиве, в папке "Трибунал Лапушнянского уезда". Это румынское доследование тех самых налетов, поскольку русская полиция доследовать не смогла, не успела, и революция помешала, и вот там этот налет подробно описан. Это 23 декабря 1915 года на улице Подольской, дом удалось найти. В доме были Ревекка Коган и ее 24-летняя дочь Лидия Коган. Котовский туда вошел с одним напарником и потребовал деньги. Старуха его начала стыдить. Он вынул револьвер и стал угрожать. Котовский заявил, что у него есть сведения, что Коган – капиталистка. Лидия ответила, что весь город знает, что она все это заработала честным трудом, и кончила тем, что "можете меня убить, а денег вы не получите". Заметьте, румынский прокурор обобщает это дело, он бы не стал хвалить. Тогда грабитель заявил, что отказывается от ограбления.

То есть, иначе говоря, дело это было вполне реальное. Причем, главной героиней здесь все-таки была эта девушка – Лидия Коган. А следователь Владимир Гримальский, который тоже все это обобщал, заключает, что это скорее проявление наглости и специфической бандитской рыцарственности, чем ограбление. То есть, иными словами, эпизод подтверждается. Конечно, Котовский не мог признаться, что получил отпор от молодой женщины, показал, что якобы сам пожалел, но в целом эпизод реален.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о Котовском и большевиках. Что пытливому слушателю полагалось бы знать об этих взаимоотношениях? Были ли они идиллическими, были ли они драматическими? Как все это складывалось, когда на историческом горизонте появились большевики в жизни Котовского?

Леонид Мосионжник: Где-то году в 1918-м… До этого большевики в Бессарабии вообще были очень слабо заметны, в основном действовали эсеры и анархисты. Особенно, конечно, анархисты, в городах сложилась своя анархическая традиция, было несколько групп. Когда Котовский в 1906 году, 31 августа, бежал из тюрьмы, а этот побег тоже оброс легендами, в том числе в фильме 1942 года он изображается как бегство прямо из зала суда, так жандармский полковник сообщал, что он собирается войти в кишиневскую группу анархистов-коммунистов, что, разумеется, облегчит его задержание. То есть, во-первых, Котовский в то время и туда не входил, а во-вторых, жандармы хорошо знали состав этой группы. Эсеры участвовали в подготовке другого его побега, но этот побег не состоялся, был сорван. А большевиков не было заметно вовсе.

Достаточно сказать, если чуть отступить от темы, когда в конце уже 1917 года в Бессарабии проходили выборы в российское Учредительное собрание, большевики там собрали что-то около 1% голосов, а главная борьба шла между национальными партиями и эсерами. Так что все эти рассуждения насчет того, что еще до революции Котовский имел связи с большевиками, это позднейшая дорисовка. Связи у него были больше с анархистами. И его характеру вот это как раз больше соответствовало, ведь анархисты не составляли единой партии, каждый из них был сам себе голова, сам себе теоретик и практик. Сотрудничали они между собой лишь настолько, насколько хотели сам.

Да и больше того, еще в апреле 1919 года Котовский участвовал в Съезде Советов Тираспольского уезда. Свидетель, показания которого отложились в Одесском архиве, да еще и записаны аж в 1954 году, когда миф о Котовском уже сложился, вспоминал, что еще тогда над штабом Котовского развевалось черное знамя анархии, апрель 1919 года, с анархистским же лозунгом: "Мир хижинам, война дворцам!"

Иван Толстой: Котовский как советский деятель?

Леонид Мосионжник: Как советский деятель Котовский остался один в своем роде. Он не прогнулся под новую систему, так же как раньше не прогибался под старую. Он оставался своеобразным.

Ну, например, один эпизод, о котором вспоминает тот же самый Василий Витальевич Шульгин. Когда красные взяли Одессу, Шульгин примкнул к отряду, который отходил в сторону Днестра. Об этом он сам рассказывает в своих воспоминаниях о 1920 годе. Когда выяснилось, что пробиться к другим белым частям они не смогут, а румыны их на свой берег не пропустят (сцены, которые там разыгрались, позже стали основой для некоторых эпизодов Ильфа и Петрова), к ним явились депутаты Котовского и предложили: "Сдача, помилование. И учтите, что грабить не будут. Если с вами есть женщины, тоже пускай не беспокоятся. Товарищ Котовский не приказал".

Большая часть сдалась. Шульгин вместе с еще несколькими все-таки еще пытался где-то прятаться. Спрятаться не удалось, крестьяне их предупредили, что в ближайших селах "раздевают", как они выразились, и посоветовали в обход всех сел идти к Котовскому – и будет хорошо. И все, и этим вопрос решился. Котовский не позволил никому расправляться с теми, кто добровольно сдался, им позволили, даже помогли скрыться, переодеться, выехать, куда сами хотят. Это резко отличает от того, что на месте Котовского сделали бы тогдашние другие его коллеги.

В Умани, где находился штаб его корпуса, под конец Котовский стал уже командиром корпуса, он проводил экономические мероприятия в духе НЭПа. И особенно интересно, что за год до своей гибели он основал в Ободовке коммуну, коммуну для бывших бойцов своей бригады.

Казалось бы, это не выделяется из общего тогдашнего духа, а на самом деле, выделяется резко. Я этой коммуне посвятил отдельную статью, а основана эта статья на материалах, которые собрал Владимир Григорьевич Шмерлинг, советский писатель, один из биографов Котовского, крупнейших биографов, который эту коммуну лично посещал. Она была основана не как колхоз, она больше напоминала фаланстер по Фурье, и это несмотря на то, что великого утописта Шарля Фурье Котовский вряд ли при жизни читал.

Обобществление там было полное, но членство добровольное. Членами коммуны стали бойцы-бессарабцы, которым на родину путь был отрезан – Бессарабия в то время была оккупирована. Не явятся же они туда, объяснив, где они служили: им некуда было идти. Вот из этих людей коммуна и состояла. Никого туда специально не загоняли, напротив, чтобы вступить в нее, нужно было пройти очень хороший испытательный срок. Если кто-то хотел ее покинуть, никто не держал. Собрались люди, которым некуда было больше идти, только поэтому такая коммуна смогла нормально существовать. Пока в ней господствовал анархический дух, насажденный Котовским, где даже председатель был всего лишь первый среди равных, она жила и даже процветала. Когда ее подчинили партийной дисциплине, это ее погубило.

Иван Толстой: Конец Котовского – каким он был на самом-то деле?

Леонид Мосионжник: А вот тут ничего нельзя сказать. Мы когда готовили вот эту вот книгу, мы обратились в архив ФСБ, где лежит дело об убийстве Котовского, и нам ответили, что это дело до сих пор не рассекречено, что само по себе, конечно, вызывает кучу вопросов. Так же как и то, что его убийца – Мейер Зайдер – получил наказание, по меркам тогдашней советской юстиции просто невероятно мягкое. Если мне память не изменяет, он получил десять лет, из которых отсидел два с половиной, и то в достаточно комфортных условиях. В то время на Соловки можно было попасть за гораздо меньшее, чем убийство комкора, да еще известного всей стране.

Иван Толстой: И в конце нашей программы Леонид Мосионжник подводит некоторые итоги.

Леонид Мосионжник: Сама по себе книга имеет пока что рабочее название – "Котовский в Бессарабии. От человека к мифу". Мы постарались в ней представить те архивные материалы, которые до сих пор не были введены в научный оборот либо вводились очень пристрастно и не полностью. Это прежде всего материалы из Национального архива истории Молдовы. Кроме того, использованы материалы из Национального музея истории Молдовы, туда переданы архивы бывшего в советское время в Кишиневе Музея Котовского и Лазо. Достаточно много материалов нам удалось получить из Центрального Государственного исторического архива Украины, город Киев. В частности, именно оттуда мы получили дела Одесского военного окружного суда. Но, к сожалению, эта работа была прервана по независящим от нас обстоятельствам, в нынешних условиях, как вы понимаете, нормальная архивная работа крайне затруднена. Кроме того, использованы некоторые другие архивы из Кишинева и Одессы, но главные – вот эти вот материалы, о которых я сказал.

Иван Толстой: Кто внес свою контрибуцию в книгу?

Леонид Мосионжник: Ну, во-первых, конечно, Сергей Эфроимович Эрлих, которому принадлежал сам замысел. Кроме того, работники кишиневских архивов – Алла Частина, Мария Евдокимова, которые помогли найти документы. Алексей Русанов, который тоже нашел целый ряд документов. Александр Томша, коллекционер-любитель из Кишинева, собравший огромные материалы о Котовском. В частности, практически все газетные материалы, которые были использованы, это его работа, это его заслуга. Моя роль заключалась в том, чтобы все эти материалы обобщить и написать текст.