Иван Толстой: Рабин. Оскар Рабин.
С фотографии глядит лицо серьезного человека. Очки в роговой оправе усиливают эту серьезность. Волевой рот сжат. Странно в этом облике распознавать художника, живописца. Скорее он похож на врача, университетского доцента, исследователя. С такой внешностью у меня не вязались селедка на газете "Правда" и стаканы водки. "Рыбины Рабина", как писал Игорь Холин. Бараки, черные коты, в никуда уходящие телеграфные столбы, бутылки. Многолетний лидер московских художников-нонконформистов, один из основателей неофициальной художественной группы "Лианозово", организатор "Бульдозерной выставки" и выставки в Измайловском парке.
Андрей, вы старше, и "Бульдозерная выставка", и "Измайловская" приходились на то время, когда я был тинейджером, а вы уже были матерым антисоветчиком. У вас остались впечатления в памяти об этих событиях, об имени Рабина?
Андрей Гаврилов: Для начала я хочу сказать, что наш сегодняшний герой, наш сегодняшний персонаж впервые был мною услышан как О́скар Рабин. Здесь надо сделать маленькую поправку, что, конечно, имя Оска́р к нему прилипло как-то быстро, как-то это легче ложится на язык, но официально он стал Оскаром, уже переехав во Францию. Он сам сказал, что ему привычнее, когда называют его Оскаром. Впервые, когда я о нем услышал, именно как об О́скаре Рабине.
Его картины меня просто заворожили
Может быть, это не совсем привычное звукосочетание, сочетание имени и фамилии, сначала-то и привлекло мое внимание к нему. Потому что в самиздате, как вы понимаете, картину увидеть было довольно сложно, нужно было совершить поступок: пойти на выставку, отстоять очередь, если это было в каком-то павильоне. Я не был на "Бульдозерной выставке", но самое удивительное, что впервые его картины, наверное, я увидел в связи с "Бульдозерной выставкой". Каким-то образом, насколько я сейчас могу помнить, ко мне в руки попали западные, по-моему американские, журналы, публикации, где в черно-белом варианте были воспроизведены его некоторые, по-моему, две штуки его картин, которые меня просто заворожили.
Я не искусствовед, я не большой знаток изобразительного искусства, я говорю исключительно как зритель. Ничто в моем опыте зрителя не подводило меня к этой живописи, я увидел и просто остолбенел, сразу почувствовал, что хочу увидеть больше. Хотя, когда я с вами говорю, вы пробуждаете какие-то воспоминания, боюсь, что я увидел до "Бульдозерной выставки", хотя, честно говоря, не могу себе представить, где, в каком западном издании могли быть воспроизведены его картины. Почему я вдруг засомневался? Потому что, когда я узнал о "Бульдозерной выставке", вернее, когда я узнал о том, что с ней сделали, узнал о последствиях этой выставки, уже имя Оскара Рабина у меня было где-то если не на слуху, то где-то в памяти зарыто. Меня не очень удивляла эта фамилия, и это имя, и роль этого человека в неофициальной выставке.
Иван Толстой: Андрей, а хотите я вам подскажу на правах младшего современника, почему вы могли увидеть картины Рабина, кстати, и некоторых других художников-нонконформистов, но немногих, до "Бульдозерной выставки", то есть до 1974 года? Дело в том, что работы Рабина впервые были представлены на лондонской выставке 1964 года. Это была групповая выставка под названием "Аспекты современного советского искусства". Владелец лондонской Grosvenor Gallery Эрик Эсторик организовал в своей галерее и первую персональную выставку Рабина. На ней были представлены 70 работ художника. Так что вполне какой-нибудь английский, британский, парижский, какой-нибудь "Пари-матч", падкий до любых светских сплетен, скандалов, интересных вещей, конечно, мог это опубликовать, ничего удивительного нет.
Андрей Гаврилов: Возможно, вы правы. Я не могу вспомнить, какое это конкретно было издание, но, возможно, вы правы, может быть, именно где-то в рецензии на эту выставку я впервые увидел репродукции Рабина.
Иван Толстой: Давайте немножко пройдемся по его биографии. Потому что при всей известности нашего сегодняшнего героя, может быть, не все слушатели представляют себе, какой путь он прошел.
Вся дальнейшая судьба, повороты судьбы Рабина будут связаны с семьей Кропивницких
Он родился в 1928 году в Москве, в семье врачей. Отец умер, когда будущему художнику было 5 лет, а мать – когда ему было 13 лет. В начале 40-х учился в художественной студии Евгения Кропивницкого. И это важно подчеркнуть, потому что вся дальнейшая судьба, поворот судьбы Рабина, будет связана с этой семьей. С 1946 по 1948 год Рабин учился в Рижской Академии художеств. Может быть, Рига, Латвия была выбрана потому, что его мать из Латвии. Она, правда, уже скончалась к тому времени, и он жил у кого-то из родственников, может быть, у своей тети. Во всяком случае, Латвия ему никогда не была чуждой.
В Академии латышские студенты назвали его "наш Репин", поскольку ему была в те годы свойственна реалистическая манера письма. В 1948 году он поступил на второй курс Суриковского института в Москве, то есть перевелся, но на следующий год был исключен за "буржуазный формализм" – уже тогда, в 1949-м, после чего возвратился к своему первому учителю Евгению Кропивницкому. С 1950-го по 1957-й он работал грузчиком на железной дороге, мастером на строительстве "Севводстроя". В 1950 году женился на дочери Евгения Кропивницкого Валентине. В конце 50-х вместе с Евгением Кропивницким он стал основателем неофициальной художественной группы "Лианозово" и сам жил в Лианозове в бараке.
Андрей Гаврилов: Везде пишут про барак Оскара Рабина, а мне бы хотелось уточнить, что такое этот барак и откуда он взялся. Потому что, когда читаешь или слушаешь, такое полное ощущение, что стоял полусарай, полуамбар, развалюха и он вселился в него вместе со своей женой, на этом история заканчивается. История-то, может, и заканчивается, но начинается она намного интереснее. Дело в том, что Лианозово тогда еще было не в составе Москвы, этот район был в составе Московской области, и там был небольшой лагерь как раз на 20 барков. Этот лагерь был обнесен колючей проволокой, с вышками, то есть настоящий лагерь, женский лагерь, но не политический: слишком близко от Москвы.
Они в этих 19 метрах в бараке и прожили с женой около 10 лет
Слева от железной дороги, вспоминает Рабин, был маленький заводик, где производили битумную смолу, а дальше строили Северную водопроводную станцию. Кстати, там был свой лагерь, на этот раз мужской. В Лианозове женский лагерь при Хрущеве ликвидировали, а бараки остались, и вот их и передали под жилье. Поскольку Рабин в этот момент работал на этом строительстве, на Северной водопроводной станции, ему и дали комнату в одном из бараков. Это был барак для вольнонаемных, поскольку он официально считался десятником разгрузки железнодорожных вагонов. Ему дали вместе с женой комнату на 19 метров, огромную комнату. Повторяю: привилегированная часть барака. Они в этих 19 метрах и прожили с женой около 10 лет.
Иван Толстой: Весной 1957 года Рабин принял участи в III выставке молодых художников Москвы и Московской области, где представил свои первые авангардистские работы. Вот как вспоминал об этом Генрих Сапгир:
"Но его, как других, не устраивало рабское копирование реальности – все эти пейзажи и натюрморты. И однажды члены отборочной комиссии Молодежной выставки увидели: тощий молодой человек в больших очках ставит у стены совершенно необычные холсты – на больших плоскостях было изображено… это были сильно увеличенные детские рисунки. Это было ни на что не похоже. Это были первые произведения поп-арта в России. Теперь это понятно. Но тогда смущенные вконец члены МОСХа все-таки отобрали пару холстов. И выставили, не подозревая, что натурой художнику послужили рисунки его дочери Катечки".
Иван Толстой: Летом 1957-го Рабин участвовал в VI Всемирном фестивале молодежи и студентов, там он познакомился с Олегом Прокофьевым, сыном великого композитора, и Олегом Целковым. На приуроченной к фестивалю выставке произведений молодых художников Советского Союза он получил почетный диплом за представленный натюрморт. Став лауреатом фестиваля, впервые получил возможность зарабатывать живописью, работая художником-оформителем на комбинате декоративно-прикладного искусства. Рабин принял активное участие в Международной выставке изобразительного и прикладного искусства, проходившей в Парке культуры. Тогда же он начал зарабатывать продажей картин, устраивая публичные продажи каждое воскресенье в собственной квартире. Среди покупателей – первые советские коллекционеры, в частности, знаменитый Костаки, а также иностранные дипломаты и журналисты. Одновременно началась острая критика Рабина и его окружения в советской прессе.
Андрей Гаврилов: Это очень интересный момент. Дело в том, что получается очень странная вещь: не существующий официально художник Рабин, он ведь, по его собственному признанию, никогда ни одной картины официально в СССР не продал, все как-то из-под полы, тайком в своей квартире, но ни на каких официальных вернисажах или выставках Союза художников или кого-то еще его картины не были представлены и никогда не продавались. Такой официально практически не существующий художник, да, оформитель книги, у него выходили книги, им иллюстрированные, тем не менее, удостоился такой чести, что о нем писала официальная пресса. Правда, писала, как мы сейчас с вами увидим, в абсолютно недопустимом ни по каким нормам издевательским тоном.
В 1960 году в сентябре был опубликован знаменитый фельетон под названием "Жрецы "помойки № 8"
Вы, наверное, помните, что в свое время в 1960 году в сентябре был опубликован знаменитый фельетон под названием "Жрецы "помойки №8", его автор Роман Карпель. "Помойка №8" – это название одной из картин Оскара Рабина того времени. И вот так хлестко, наверное, очень человек гордился своей журналистской находкой, он назвал свой, как мы можем сейчас честно сказать, пасквиль. Но для того, чтобы придать какое-то объяснение тому, почему вдруг никому не ведомый художник получает рецензию на свои картины в официальном московском (а это был "Московский комсомолец", газета) издании, сам фельетон был предварен якобы письмом читателя "Московского комсомольца" якобы В. Яценко, я опять-таки не могу уверять, что такого человека не было, но у меня есть серьезные сомнения в том, что он действительно существовал, так вот, некий В. Яценко написал письмо в редакцию газеты "Московский комсомолец".
Самое смешное, что это письмо намного в чем-то интереснее, чем потом последовавший фельетон. В этом письме В. Яценко пишет: "Я однажды я очутился на дому у художника Оскара Рабина. И то, чему я стал свидетелем, то, что пришлось мне увидеть, настолько меня ошеломило, что я еще долго не мог прийти в себя". Кстати, с этой фразой можно согласиться совершенно спокойно. Как я уже говорил, тоже был ошеломлен, когда впервые увидел картины Рабина. "Я убедился, что все эти люди никакого отношения к нашему советскому искусству не имеют и не могут иметь". Иван, я и с этой фразой соглашусь, потому что имеется в виду официальное советское искусство, искусство красных знамен, искусство почти арийских парней и девушек, которые, взявшись за руки, как рабочий и колхозница, идут вместе строем строить коммунизм, конечно, к этому искусству картины Рабина не имели ни малейшего отношения.
А вот дальше уже становится интереснее: "То, что ими превозносилось, оказалось гнуснейшей пачкотней наихудшего абстракционистического толка. Не говоря уже о том, что "произведения" Рабина вызывают настоящее физическое отвращение, сама тематика их – признак его духовной убогости. Как самое лучшее "творение" он выдает свою, с позволения сказать, работу "Помойка №8". Судите сами, как широк кругозор этого отщепенца!"
Иван Толстой: Я уже упомянул, что первая выставка Оскара Рабина прошла в Лондоне в 1964 и 1965 году, коллективная и затем персональная, где было представлено 70 работ художника. В 1967 году Рабин вступил в Горком художников книги, графики и плаката. Принял участие в групповой выставке, подготовленной Александром Глезером на Шоссе Энтузиастов, однако выставку закрыли через два часа после открытия. В 1969 году власти постановили, что любая выставка может быть разрешена только после просмотра руководством Московского отделения Союза художников.
Тогда Рабин предложил остроумную идею: нельзя в помещении? Давайте выйдем с картинами на улицу. И осенью, в сентябре 1974 года он стал инициатором и одним из главных организаторов первой знаменитой выставки в Конькове, "Бульдозерной выставки". Вторая, как мы уже сказали, в Измайловском парке была властями разрешена и имела большой успех.
В 1977-м Рабина задержали по обвинению в тунеядстве и посадили под домашний арест. После отказа эмигрировать в Израиль, а он никогда не хотел эмигрировать, домашний арест заменили уже арестом настоящим и посадили его в КПЗ. Через несколько дней Рабин получил предложение туристической визы в Европу и согласился уехать от греха подальше. Буквально через несколько месяцев во Франции Генеральный консул прочитал художнику указ Президиума Верховного Совета СССР: "Лишить советского гражданства Рабина Оскара Яковлевича в связи с тем, что его деятельность позорит звание советского гражданина". Это советское гражданство Рабину вернули указом президента Горбачева 15 августа 1990 года.
Рабин, пытаясь спасти картину, бросился наперерез и даже повис на ноже бульдозера, рискуя остаться без ног
Андрей Гаврилов: Я только хочу добавить: допускаю, что среди наших слушателей могут быть молодые люди, для которых не все термины так на слуху, как у нас, выставка в Конькове получила название "Бульдозерной", потому что власти боролись с художником, пустив на эти полотна действительно настоящие большие железные бульдозеры. Рабин, тому есть свидетельства, пытаясь спасти картину, бросился наперерез и даже повис на ноже бульдозера, рискуя остаться без ног.
Иван Толстой: А сейчас я предлагаю послушать голос Оскара Рабина. Мы с Андреем Гавриловым записали художника для нашей программы. Было это в Париже в его мастерской в 2010 году. Оскар Яковлевич вспоминает, как художники добились разрешения провести выставку в Измайловском парке в сентябре 1974 года.
Оскар Рабин: У нас есть государство, мы граждане этого государства, мы обращаемся непосредственно к правительству: "Кремль, правительство Советского Союза". Куда надо – попало, правительство – не правительство, но куда-то попало. Тут же было решено разрешить эту выставку через две недели. В письме мы написали, что мы просто вам заявляем, что то, что произошло, – это безобразие, это недостойно нашего государства.
Но тем не менее мы решили, что через две недели опять пойдем, повторим это дело. Мы просим наше правительство охранять нас от разных безобразий, которые устроили такой погром и безобразие, охранять и защищать. Две недели было сплошное издевательство, переговоры бесконечные с начальством. В результате все-таки мы отстояли. Они, конечно, упирались, уже давали помещение, только не на улице, только бы на нет свести. Сначала мы говорили, что мы в этом же месте повторим, где это было. Нет, они сказали, вот это уже нет, это мы не уступим никак. Ясно было, что на этом будет камень преткновения. Тут пришлось уступить. Но потом сказали, что мы все-таки выберем место новое, а не вы. Они тоже стали предлагать бог знает чего.
Поскольку веры им с нашей стороны никакой не было, то мы, конечно, подозревали их в любой гадости, что они придумают так, чтобы публика туда не смогла прийти, чтобы трудно было попасть туда, чтобы еще что-то такое. Хорошего от них мы ничего не ждали, мы ждали только гадостей. А они, естественно, от нас гадостей ждали, боялись за свои чиновные посты, и так далее. Когда эти переговоры были, уже даже являлись, чего раньше никогда не было, в открытую являлись из ГБ люди, там "культурный отдел" был такой, который этим занимался, иностранцами, конечно, они занимались, но поскольку мы тут рядом, то и нами, но и этой выставкой тем более, с одной только целью: выяснить, что не задумываем ли мы какие-то провокации политические.
У них как-то смешивалось все, они в те времена были такие стыдливые, у них смешивалась политика и порнография, не менее страшна была порнография, чем, предположим, антисоветчина. Мы на это отвечали: смотрите, если по вашим законам это наказуемо, тот художник, который принесет, у нас цензуры не будет, мы никого цензурировать не собираемся, принципиально свободная выставка, а если кто-то принесет что-то, что вы сочтете, что это уголовно наказуемо, его и судите, ради бога. Люди все взрослые, все знают прекрасно. Так что, если будет ложь на советскую власть, у вас есть на это право, статья и так далее, судите. Если там порнография, как вы говорите… Короче говоря, мы не будем этим заниматься, у нас цензуры не будет, мы против цензуры, должна быть свободная выставка.
Конечно, в то время говорить это в Советском Союзе как-то нехорошо выглядело, с одной стороны, но с другой стороны, время пришло, в которое можно было это сказать и так поступить. Мы действительно выбрали в Измайлово прекрасную поляну, великолепную. Полностью гарантировали, чтобы не стояли, они, конечно, стояли, хотя бы без формы. Во всяком случае, никто никому не мешал: четыре часа, как мы назвали, "Четыре часа свободы". Значок придумали, поскольку осень, осенние листики себе повесили. Эти четыре часа действительно были необычным довольно явлением. Потому что, конечно, все эти радиостанции передавали, и "Голос Америки", и Би-би-си, и "Свобода", и так далее, которые все-таки слушали очень широко по стране, достаточно широко. Поэтому из провинции много приезжало. Около 140-150 художников участвовало уже.
Иван Толстой: Так говорил Оскар Рабин, когда мы с Андреем Гавриловым посетили его в его мастерской около Центра Помпиду в Париже в 2010 году. Андрей, нам нужно ответить, по-моему, на самый главный вопрос: в чем инакомыслие нашего героя?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, у меня все больше и больше возникает ощущение, что очень часто люди становились инакомыслящими просто потому, что хотели нормальной жизни, честной жизни, хотели нормально работать, спокойно заниматься творчеством. Как говорил сам Оскар Рабин: "Мы не употребляли таких слов, как "борьба с коммунизмом", например, бороться с такой властью, что с фашизмом, что с коммунизмом, невозможно, как бороться с такой махиной? Мы хотели самую обывательскую вещь: чтобы нас не считали тунеядцами и дали спокойно работать, выставляться, продавать картины".
Вот это было, наверное, начало того, что человек, оказывается, может быть даже неожиданно в чем-то для самого себя на пути инакомыслия. А потом он понимает, что на самом деле вырваться из клетки – это так важно для творческой натуры, что просто другого пути быть не может.
Как он сам говорил о себе: "Я всю жизнь предпочитал быть диким зайцем, а не кроликом в клетке". Мне кажется, что любой человек, который хочет не быть кроликом в клетке, кто хочет вырваться из-за засовов, из-за замков на волю, пусть эта воля будет тяжелой, нелегкой, непонятной и неизведанной, он уже в любом случае инакомыслящий. И именно поэтому, кстати, чаще всего его власти и преследуют не реже, чем активных борцов.
Иван Толстой: Картины Рабина мрачные, впечатляющие, его ведь называли "Солженицыным от живописи", один французский искусствовед так выразился, – а какая музыка, интересно, соответствовала бы этой натуре, этому таланту? Что вы смогли приготовить для сегодняшнего разговора?
Андрей Гаврилов: Я не искал музыку, которая бы отражала талант Рабина, я сделал проще. Один из моих друзей и наших с вами близких знакомых, замечательный литовский музыкант Владимир Тарасов в свое время брал интервью у Рабина. Я позвонил Володе Тарасову и задал ему вопрос в лоб: "Говорили ли вы о музыке? Что любил Рабин?" Тарасов на секундочку задумался. Рабин посещал почти все концерты знаменитого трио Ганелин – Тарасов – Чекасин, трио Ганелина, как тогда говорили, которые проходили в Москве или там, где он мог их застать. Но нельзя сказать, что он при этом так любил авангардный джаз, свободную импровизацию.
И тут Тарасов вспомнил, что когда они говорили о лианозовском бараке, там все слушали, особенно в начальную эпоху, музыку, которая, может быть, и не была официально запрещена, но не была и официально разрешена, – старые русские песни, романсы, причем самые разные: Петр Лещенко, Изабелла Юрьева, Георгий Виноградов, Вадим Козин.
"Да, – сказал Тарасов, - вот Козина они слушали часто". И вот именно поэтому я и решил нашу программу закончить одним романсом Вадима Козина, человека тоже, кстати, пострадавшего от советской власти. Может быть, если кто-нибудь где-нибудь нас слышит, может быть, ему интересно будет вспомнить то, что именно они крутили на проигрывателе в лианозовском бараке. Вадим Козин, "Танго осени".
